«Долгий XIX век» в истории Беларуси и Восточной Европы. Исследования по Новой и Новейшей истории - Коллектив авторов

что белорусские земли в начальный период новой истории находившиеся в Речи Посполитой, попадали либо в периферию европейского мира-экономики, либо в пограничье между европейской и российской мирами-экономиками, что по сути было одним и тем же. Ф. Бродель писал, что в XVII в. восточная граница европейского мира-экономики проходила на востоке Польши; она исключала из него обширную Московию. Последняя была для европейца краем света[895]. Сохранилось множество описаний неосвоенного российского пространства, дикой природы которого будьте лесной, болотистой или степной и пустынной еще не касалась рука человека. Страна непроходимая – таково впечатление одного испанца, который, предаваясь воспоминаниям о путешествии из Вильно в Москву через Смоленск около 1680 г., утверждал, будто «вся Московия – сплошной лес»[896]. Европейца, привыкшего к обустроенному уюту своего малого пространства, это пугало и манило одновременно. С одной стороны, он укреплялся во мнении о своем превосходстве над варварами, с другой стороны, чувствовал мощь и силу этих варваров, питаемую не привычными для него деньгами, машинами и прочими атрибутами цивилизации, а чем-то принципиально иным: природным и духовным.

С возвращением в XIX в. в пространство российского мира-экономики белорусские земли первоначально очень медленно, во второй половине XX в. в результате мощного индустриального рывка, вышли на авансцену советской экономики, став ее сборочным цехом. Для Беларуси географией предопределено быть либо на востоке Западной Европы, либо на западе евразийской экономики. С точки зрения географии это может быть простой игрой слов, с точки зрения экономики и политики разница существенна. Восточное положение закрепляет периферийность, западное открывает возможности для развития и роста, но при условии развития и западного и евразийского миров-экономик.

Но вернемся к огромным расстояниям российского мира-экономики. Важно еще раз представить себе их масштабы, порой становившиеся поистине враждебными для человека. Людям постоянно требовалось осваивать и обустраивать свое пространство, в противном случае «пространство непрестанно брало реванш, навязывая возобновление первоначальных усилий»[897]. Существенной особенностью этого пространства была его удаленность от морей и мировых морских торговых путей. Россия с огромным трудом, в долгой череде войн со Швецией и Турцией пробивалась к вожделенным Балтийскому и Черному морям. Польшу же ее блистательный портовый Гданьск, как его называли «зеница ока Польши», буквально перекроил в соответствии с требованиями европейского рыночного спроса. Получилось, что не государство использовало город в своих экономических интересах, а город подчинил себе государство и страну. Подобным образом урожаи белорусской деревни после Ливонской войны стала выкачивать Рига. В таких условиях и белорусские и российские города вынуждены были довольствоваться сухопутными и речными путями, завязывавшими вокруг себя лишь локальные и региональные рынки. Ф. Бродель писал: «На суше и вдоль течения рек столетиями и столетиями организовывались цепочки локальных и региональных рынков. Судьба такой локальной экономики, функционировавшей сама собой сообразно своим рутинным приемам, заключалась в том, чтобы периодически бывать объектом интеграции, приведения к «разумному» порядку, к выгоде какой-то одной господствующей зоны, какого-то одного господствующего города. И длилось это столетие или два, пока не появлялся новый «организатор»»[898].

Но, в конце концов, дело заключалось не в организаторе. Он мог и вовсе не появиться. Дело заключалось в естественной необходимости по-своему формировать свое пространство, исходя из собственных условий и цивилизационно-культурных представлений, которые не могли не появиться в течение столетий такого общественно-природного взаимодействия. Вполне объяснимо, что здесь уже множество общественных институций не соответствовали формам западной капиталистической цивилизации. Подчеркнем, не соответствовали регионально, а не стадиально. Как заметил Ф. Бродель по поводу России, она «не была жертвой ни поведения, которое она бы избрала сознательно, ни решительного исключения, пришедшего извне. Она имела единственно тенденцию организоваться в стороне от Европы, как самостоятельный мир-экономика со своей собственной сетью связей»[899]. И еще один показательный отрывок из Броделя: «… ясно, что в противоположность тому, что произошло в Польше, ревнивая и предусмотрительная царская власть в конечном счете сохранила самостоятельную торговую жизнь, которая охватывала всю территорию, и участвовала в ее экономическом развитии»[900].

На западе Российской империи, в том числе в белорусских губерниях, проблему больших расстояний между городами определенным образом «решали» местечки, взяв на себя функции соединительных звеньев между селами и городами в оформлении локальных рынков. Но это было решение скорее транспортных и торговых проблем, но отнюдь не проблем капиталистического предпринимательства.

Среднестатистический российский и белорусский город так и не стал к началу XX в. капиталистическим индустриальным городом. Он не смог оттянуть на себя преобладающую массу промышленности. Так большинство ремесленников Беларуси (около 63 %) были местечковыми (в Гродненской губернии 59 %, Витебской -62 %, Минской – 69 %) и только 37 % – это городские ремесленники[901]. Не стали достоянием города и мануфактуры, среди которых преобладали вотчинные. Сначала по их количеству лидировала Могилевская губерния, на рубеже XIX–XX вв. – Минская. Даже фабричное производство находило себе первоначальный приют отнюдь не в городах. Показательно, что первые паровые машины в Беларуси были установлены в 1825–1827 гг. на суконных предприятиях в местечках Коссово Слонимского уезда и Хомск Кобринского уезда.

Сложнейшее металлургическое производство, требовавшее значительных сырьевых и людских ресурсов, тоже начинало развиваться на селе. Металлообрабатывающая промышленность лидировала в 1860 г. по количеству всех фабричных рабочих (43 %, 1326 чел.). На крупнейшем белорусском заводе в селе Старинка в 1853–1863 гг. работало от 700 до 900 человек. Под стать ему были заводы в Борисовщине и Налибоках. В 1850-е гг. на всех трех заводах были установлены пудлинговые (доменные) печи, заменившие старинный кричный способ получения железа в мелких руднях. На них уже производились паровые машины. Заводы принадлежали помещикам, работали на них крепостные крестьяне. Отмена крепостного права серьезно подорвала их трудовые ресурсы. Старинковский завод вообще был закрыт в 1867 г. [902]

Второе место по оснащенности паровыми машинами после металлообработки занимало винокурение – самая распространенная отрасль белорусской промышленности. В 1900 г. во всей фабричной промышленности Беларуси винокурению принадлежало 72 % паровых двигателей, 54 % их мощности, 29 % всех рабочих и 69 % суммы производства[903]. Основная масса винокурен тоже находилась в селах по причине долго действовавшего феодального принципа пропинации, в соответствии с которым только крупный землевладелец имел право на производство алкогольных напитков.

Самыми технически оснащенными были признаны три белорусские фабрики, опять-таки сельские: Добрушская бумажная фабрика в Могилевской губернии, и суконные фабрики в Альбертине (Гродненская губерния) и Поречье (Минская губерния) [904].

По данным М.Ф. Болбаса, в начале пореформенного периода промышленность Беларуси размещалась преимущественно вне городов (87 %). Только на предприятиях Минска, Могилева, Бреста сумма производства была большей, чем в их уездах. За 40 пореформенных лет сумма произведенного городской промышленностью выросла в 34 раза, сельской только в 14,5